Прежде чем выступить из освещенного тоннеля в темный, я поколебался. Но отступать было некуда. Съежившись еще больше, я прянул вперед.
Вернее, вознамерился прянуть.
Металлический отблеск неподалеку заставил меня привычно рухнуть и перекатиться по земляному полу. Двойное дуло дробовика целилось прямо в мою физиономию. Увидав двенадцатикалиберные отверстия, готовые изрыгнуть пламя и свинец, можно сделаться неисправимым заикой, а уж позабыть эдакое и вовсе немыслимо...
Выстрел раскатился под сводами шахты, будто гром, полетел по зловещим переходам повторяющимся эхом, но я почти не обратил на него внимания, ибо падая, с размаху стукнулся правым боком о здоровенный булыжник. Боль была невероятной. Ни шевельнуться, ни вздохнуть я попросту не мог. Первая и последняя попытка втянуть воздух засвидетельствовала: или мирно кончайся от удушья, или срочно изыскивай новый способ снабжать клетки тела кислородом.
Револьвер я, разумеется, обронил; а о том, чтобы извлечь маленький автоматический пистолет, и мечтать не приходилось.
Идиот, мелькнуло у меня в мозгу, идиот! Старательно подстерег и положил двоих, затаившихся у входа; столько времени угробил, столько терпения истратил! А после - даже не потрудился на совесть проверить главный тоннель и штреки, где и сам наверняка выставил бы третьего, запасного стрелка...
Стрелок дожидался нужной минуты, позволил мне убить Бюрдетта и Чавеса, дал невозбранно пройти к Мадлен, понимая, что на обратном пути я сделаюсь беззащитен, как лишившаяся панциря черепаха, и теперь приближался, готовясь выпустить второй заряд.
Он шел неторопливо и целился неспешно. Благородное, изборожденное морщинами, но по-прежнему красивое лицо, прижавшееся щекою к дорогой ореховой ложе ружья, принадлежало, конечно же, Вальдемару Барону.
Присяжный поверенный, великолепный адвокат, совладелец и фактический руководитель процветающей фирмы "Барон и Уолш". Человек, с невозмутимой готовностью признавшийся в сравнительно мелком преступлении, дабы гости часом не заподозрили, что на его совести - злодеяния куда более крупные.
И впрямь! На кого еще согласился бы поработать неукротимый Вилли Чавес? Лишь на защитника, сумевшего избавить убийцу от электрического стула, в лучшем случае - пожизненного тюремного заключения в одиночной камере.
Но все-таки Барон, фигура заметная и обретающаяся в гуще ежедневных забот, едва ли мог оказаться пресловутым господином Толливером, подумал я, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание. И теперь уже, пожалуй, не удастся узнать, кем был Толливер, где прятался, как распоряжался окаянной своею партией...
Стволы ружья - редкостного, штучной выделки - замерли. Барон остановился, полностью изготовясь к повторному выстрелу.
М-16 ударила длинной, непрерывной очередью. Слышно было, как маленькие латунные гильзы барабанят по камням, как чмокают и чавкают впивающиеся в человеческую плоть пули, как шелестит сыплющийся со свода мелкий сухой песок. Неподалеку обвалился потревоженный колебаниями воздуха камень.
С небольшого расстояния штурмовая винтовка способна творить чудеса членовредительства и человекоубийства. Барон отлетел, крутнулся, взмахнул руками, упустил дробовик. Ружье шлепнулось наземь и лишь по чистейшему чуду не выпалило.
Потом Вальдемар Барон упал плашмя.
Я рассудил за благо еще разок попытаться вздохнуть.
Это оказалось ошибкой.
В груди моей действительно что-то треснуло. Боль пронизала навылет, потом начался неудержимый кашель и я начисто перестал воспринимать происходящее.
Глава 29
Очнулся я уже в больнице, окованный гипсом от ключиц до пупка, по сути, облаченный в непроницаемую рыцарскую кирасу. Врачи наслаждаются, истязая пациентов, примерно так же, как дама на телевизионном экране в порнографической лавке наслаждалась издевательством над мужчиной-мазохистом.
Я всегда возражал против гипсовых корсетов. Сломанные ребра отлично срастаются безо всякой посторонней помощи. Дайте человеку покой, отдых, надлежащее питание - и делу конец. Но нет, вас обматывают бинтами, уподобляют египетской мумии, колют иглами так, что места живого не остается, а на закуску помещают под непроницаемый пластиковый навес, именуемый кислородной палаткой.
Уж не знаю, способствует ли дыханию накачиваемый внутрь бесцветный газ, но сама палатка явно ему препятствует.
По счастью, я лежал бесчувствен, аки скот зарезанный, покуда вокруг него плясали и хлопотали несчетные эскулапы. Сам видал... Слонялся по больничной палате, созерцая простертое на постели тело и думая, что не худо бы возвратиться в него... Это мне, в итоге, удалось.
Но даже во время бесплотных странствий не покидала меня тревожная, сосущая мысль о неоконченной, незавершенной работе. Едва забравшись назад, в бренную оболочку, я отверз уста и хриплым шепотом потребовал у врачей, чтобы ко мне впустили Мак-Кэллафа.
Поначалу врачи притворялись глухонемыми анацефалами, но потом сжалились - а, возможно, решили, что непрестанные разговоры повредят страдальцу гораздо больше, нежели краткосрочный визит неприятного и молчаливого субъекта. Мак-Кэллаф предстал передо мною с нахальным блеском в голубых глазах и довольной ухмылкой на смазливой роже.
Никаких дурацких вопросов относительно моего самочувствия он, в отличие от покойного Джексона, задавать не собирался. Я не без некоторого раздражения отметил, что куда охотнее вручил бы офицеру из ГД не заблудшего болвана с доброй крестьянской физиономией, а этого добросовестного и верного служебному долгу кровопийцу.
Невозмутимый Мак-Кэллаф терпеливо ждал, пока я с ним заговорю.
- Толливер, - выдавил я. - Думаю... Широким жестом ухмыляющийся Мак-Кэллаф достал из кармана свернутую газету. Вручил мне.
- Думали, мистер Хелм, не вы один...
Долго искать не пришлось. Некролог напечатали на первой полосе, на самом почетном месте, как и приличествовало, учитывая общественный вес и неисчислимые добродетели покойного, который, как уведомлял "Ежедневный вестник", скончался на семьдесят третьем году жизни, у себя дома, не вставая с инвалидного кресла, к которому оказался приговорен после ужасной автомобильной аварии.
Потомственный обитатель Санта-Фе, сын достопочтенных такого-то и такой-то; изумительный юрист, продолжавший помогать своей фирме драгоценными советами после вынужденного выхода в отставку.
Жена усопшего покинула сей мир пятнадцать лет назад, а трое детей расплодили целую свору внуков, чьи имена усердно и долго перечислялись тут же. Покойный был ветераном Второй Мировой войны, удостоился нескольких правительственных наград, пользовался влиянием даже в высоких вашингтонских кругах.
Смерть наступила в результате обширного инфаркта. К похоронным церемониям надлежало приступить такого-то числа (уже миновавшего), на городском кладбище Санта-Фе. За справками просили обращаться в такой-то морг.
Над некрологом значилось крупными буквами:
"УОЛШ, ГОМЕР ВИЛЬЯМСОН".
Таинственный партнер Вальдемара Барона, с которым я ни разу не встретился, и надеюсь не встретиться в иной, загробной жизни. Боюсь, покойничек вознамерился бы отплатить главному виновнику состоявшегося печального торжества...
Осторожно сложив газету, я посмотрел на Мак-Кэллафа.
- Ампула "один", или "два"?
- "Один", - ответил Мак-Кэллаф. Оранжевая жидкость, убивающая не сразу, но зато не поддающаяся последующему обнаружению. Красная ампула производит молниеносное действие, однако судебные эксперты немедленно докапываются до истины. А зеленая субстанция просто погружает человека в четырехчасовый сон, как проверил на себе Нолан, работавший вместе с Джимом Делленбахом и по моему приказу покинутый им в гостиничном сортире...
- Сами понимаете, - сказал Мак-Кэллаф, - проверку мы проводили по всем правилам: ошибиться было нельзя. Но мистер Уолш излишне гордился своими достижениями в качестве господина Толливера. Сгорал от желания хоть кому-нибудь похвастать. И похвастал, на свою голову.